Маяковский нью йорк, Нью-Йорк (Владимир Маяковский) — Читальный зал — Омилия
Наш сотрудник будет к вашим услугам, сообщая вам о ходе торгов по выбранному лоту и принимая ваши ставки. Кругом дома, в этажи затеряв путей и проволок множь. В качестве примера Маяковский упоминает небоскребы, о которых мастера Ренессанса могли лишь мечтать, пятидесятиэтажные здания, бросающие вызов закону всемирного тяготения. Шлезвиг: Jacob zur Glocken,
Она регулярно вырезает из американских газет статьи о России и складывает их в свой личный архив. Одна из последних вошедших в него заметок, которую она продемонстрировала корр. На достижения России, в том числе в социальной сфере. Мне вообще кажется, что россияне умнее американцев, - отметила Томпсон. Глубочайшее огорчение у дочери великого поэта вызвало то, что в торжествах по случаю летия Победы в Великой Отечественной войне в Москве не приняли участия ни президент США Барак Обама, ни госсекретарь Джон Керри.
Ведь мы все могли бы говорить сегодня по-немецки". Вместе с тем, Томпсон была приятно удивлена тем, что в этом году госсекретарь США в поздравлении россиян с государственным праздником - Днем России, который отмечается 12 июня, - упомянул и ее отца. В заявлении Керри по этому поводу говорилось, что в текущем году отмечается летие путешествия Маяковского по Соединенным Штатам, которое позже нашло отражение в ряде его произведений.
Для нее поездка Маяковского в США имеет особое значение, ведь именно во время этого путешествия поэт познакомился с ее матерью - иммигранткой из России Елизаветой Зиберт, которую после замужества и отъезда в США стали звать Элли Джонс.
Маяковский оказался на американской территории в году и провел в стране несколько месяцев. Его единственная дочь появилась на свет в Нью-Йорке в июне года.
На встрече с корр. ТАСС на шее Томпсон был кулон с изображением Бруклинского моста - одного из самых известных в мегаполисе. Именно на этом мосту они подолгу гуляли". Уверена, что это была моя мать. Она пошла ради него на большие жертвы.
Ведь она знала, что он уедет, но не сделала аборт. И она никогда не получала от него помощи". На боках поездных страновеют слова: "Сан-Луис", "Мичиган", "Иллинойс"! Дальше, поезд, огнями расцвеченный! Лез, обгоняет, храпит.
В Нью-Йорк несется "Твенти сенчери экспресс". Кругом дома, в этажи затеряв путей и проволок множь. Теряй шапчонку, глаза задеря, все равно — ничего не поймешь!
Первое знакомство с американским сухим противопитейным законом — «прогибишен». Потом я вернулся в мебельный магазин переводчика. Его брат отстегнул веревочку с ценой на самом лучшем зеленом плюшевом диване магазина, сам сел напротив на другом, кожаном с ярлыком: 99 долларов 95 центов торговая уловка — чтобы не было «сто».
Два года сидели на Кубе в ожидании виз. Наконец, доверились аргентинцу — за долларов взявшемуся перевезти. Аргентинец был солиден и по паспорту имел четырех путешествующих детей. Аргентинцам не нужна виза. Аргентинец перевез в Соединенные Штаты четыреста или шестьсот детей — и вот попался на шестьсот четвертых.
Испанец сидит твердо, за него уже неизвестные сто тысяч долларов в банк кладут — значит крупный. Это еще крупный промышленник — честный. А тут и мелких много, по сто долларов берутся из мексиканского Ларедо в американский переправить. Возьмут сто, до середины довезут, а потом топят. Рассказ брата о брате, мебельщике, первый — американский. Брат жил в Кишиневе. Когда ему стало 14 лет, он узнал понаслышке, что самые красивые женщины — в Испании. Брат бежал в этот же вечер, потому что женщины были ему нужны самые красивые.
Но до Мадрида он добрался только в 17 лет. В Мадриде красивых женщин оказалось не больше, чем в каждом другом месте, но они смотрели на брата даже меньше, чем аптекарши в Кишиневе. Брат обиделся и справедливо решил, что для обращения сияния испанских глаз в его сторону ему нужны деньги.
Брат поехал в Америку еще с двумя бродягами, но зато с одной парой башмаков на всех троих. Он сел на пароход, не на тот, на который нужно, а на который сесть удалось. По прибытии Америка неожиданно оказалась Англией, и брат по ошибке засел в Лондоне. В Лондоне трое босых собирали окурки, трое голодных делали из окуренного табаку новые папиросы, а потом один каждый по очереди , облекшись в башмаки, торговал по набережной.
Через несколько месяцев табачная торговля расширилась за пределы окурковых папирос, горизонт расширился до понимания местонахождения Америки и благополучие — до собственных башмаков и до билета третьего класса в какую-то Бразилию.
По дороге на пароходе выиграл в карты некоторую сумму. В Бразилии торговлей и игрой он раздул эту сумму до тысяч долларов. Тогда, взяв все имевшееся, брат отправился на скачки, пустив деньгу в тотализатор.
Нерадивая кобыла поплелась в хвосте, мало беспокоясь об обнищавшем в 37 секунд брате. Через год брат, перемахнув в Аргентину, купил велосипед, навсегда презрев живую натуру.
Чтобы быть первым, пришлось сделать маленькую вылазку на тротуар, — минута была выиграна, зато случайно зазевавшаяся старуха свергнута гонщиком в канаву. Сбив опять некоторую толику — перешли на американскую, всякой наживе покровительствующую сторону. Здесь брат не погрязает ни в какое дело, он покупает мыловаренный завод за 6 и перепродает за 9 тысяч.
Он берет магазин и передает его, за месяц учуяв крах. Сейчас он — уважаемейшее лицо города: он — председатель десятков благотворительных обществ, он, когда приезжала Павлова, за один ужин заплатил триста долларов. Брат носился в новом авто, так и так пробуя его; он продавал свою машину за семь и бросался на эту в двенадцать. На тротуаре подобострастно стоял человек, улыбался, чтобы видели золотые коронки, и, не останавливая глаз, стрелял ими за машиной.
А брат — ерунда, какой-то греческий, все поэзию пишет, его в соседний город учителем определили, все равно толку не будет.
Он забегал передо мной. Мы шли на вокзал по темным пустеньким улицам — по ним, как всегда в провинции, разыгралась свободная административная фантазия. В асфальте чего я никогда не видел даже в Нью-Йорке белые полосы точно указывали место перехода граждан, огромные белые стрелки давали направление несуществующим толпам и автомобилям, и за неуместный переход по пустеющим улицам взимался чуть не пятидесятирублевый штраф.
На вокзале я понял все могущество мебельного брата. От Ларедо до Сан-Антонио всю ночь будят пассажиров, проверяют паспорта в погоне за безвизными перебежчиками.
Но я был показан комиссару, и я безмятежно проспал первую американскую ночь, вселяя уважение пульмановским вагонным неграм. Утром откатывалась Америка, засвистывал экспресс, не останавливаясь, вбирая хоботом воду на лету. Кругом вылизанные дороги, измурашенные фордами, какие-то строения технической фантастики. На остановках виднелись техасские ковбойские дома с мелкой сеткой от комаров и москитов в окнах, с диванами-гамаками на огромных террасах.
Каменные станции, перерезанные ровно пополам: половина для нас, белых, половина — для черных, «фор нигрос», с собственными деревянными стульями, собственной кассой — и упаси вас даже случайно залезть на чужую сторону!
Поезда бросались дальше. С правого боку взвивался аэро, перелетал на левую, вздымался опять, перемахнув через поезд, и несся опять по правой. Могущественные железнодорожные компании даже каждую воздушную катастрофу смакуют и используют для агитации против полетов.
Так было с разорванным пополам уже в мою бытность в Нью-Йорке воздушным кораблем Шенандоу, когда тринадцать человек спаслись, а семнадцать вслизились в землю вместе с окрошкой оболочки и стальных тросов. Может, только сейчас мы накануне летающей Америки. Форд выпустил первый свой аэроплан и поставил его в Нью-Йорке в универсальном магазине Ванамекер, — там, где много лет назад был выставлен первый авто-фордик.
Ньюйоркцы влазят в кабину, дергают хвост, гладят крылья, — но цена в 25 долларов еще заставляет отступать широкого потребителя.
